Спор о правомерности позиции эпистемологического релятивизма не нов для философии, он продолжается на протяжении всего XX века, перейдя в век XXI, тогда как корни релятивистской позиции можно найти уже в ранней античной философии. Нашей задачей является рассмотрение релятивистских тенденций, возникших в эпистемологии в связи с ее так называемым «социологическим поворотом» и критический анализ одного из возникающих в этих рамках направления — феминистской эпистемологии и философии науки, как одного из наиболее ярких примеров в контексте
широко обсуждаемой в современной эпистемологии проблемы соотношения эпистемологического и политического. Хочу оговориться,что феминистская философия будет рассматриваться здесь в обобщенном виде, не углубляясь в специфику трех «волн» феминизма, поскольку нас интересует само явление в целом, а не его детали.

Новую моду на релятивизм принесла эпоха постмодернизма, за что постмодернисты были подвергнуты критике (в большинстве своем, заслуженной) со стороны представителей более основательных философских традиций, тех традиций, с которыми постмодернисты предлагали порвать. Однако постмодернизм не вырос на пустом месте, он не является какой-то случайно возникшей в философском сообществе бунтарской субкультурой — его причины коренятся в общественных трансформациях, происходящих во второй половине XX века. Расцвет постмодернизма относят к
I960-1970-м гг. XX века — периоду различных политических волнений, движений за гражданские права для разных угнетенных групп, студенческих выступлений в Европе, рождения и распространения различных субкультур. Это переходный период, когда происходит слом старых типов отношений — в 1963 г. Мартин Лютер Кинг произносит «У меня есть мечта» — поворотную речь в американском движении за гражданские права, в том же году в рамках «второй волны феминизма» Бетти Фридан выпускает книгу «Загадка женственности»(1), критикующую стереотип о том, что женщины могу реализовать себя только в семейной жизни и домашнем хозяйстве, а год спустя, в 1964 г. впервые возникает понятие «освобождение женщин» (Women’s Liberation). На этот же период приходится «сексуальная революция», которая не только действует совместно с феминистским движением, но и ложится в основу современных выступлений за права сексуальных меньшинств.

В 1960-е годы практически завершается распад старой колониальной системы: в течение этой декады независимыми становится большинство стран Африки — последнего континента, где еще сохранялись колонии. В эту же эпоху впервые возникает термин «мультикультурализм», понятие, впервые сформулированное в Канаде, в связи с осмыслением опыта управления бикультурной (англо-французской) страной. В 1970-е годы это понятие распространилось и в США, где было противопоставлено политике «плавильного котла» и выражено, в частности, в образе «салатницы» (salad bowl), где все ингредиенты отличны друг от друга, но все вместе составляют единое блюдо и взаимодополняют друг друга.

Именно в США мультикультурализм, по сути, слился с упомянутыми выше различными движениями за права(2). Расовое и тендерное движения становятся флагманами в трансформации общественных отношений в этот период, и центром связанных с ними событий становятся США, именно там голоса идеологов борьбы против расовой сегрегации и дискриминации женщин звучат наиболее отчетливо. Успех этих движений приводит к общественным трансформациям, как в Америке, так и за ее пределами. Рушатся стереотипы, рушатся нормы поведения, которые основывались на отвергнутых новыми течениями представлениях о социальной роли женщины, о социальной роли чернокожего и т. д.

Социальная реальность представляется более сложной: то,что раньше казалось само собой разумеющимся, теперь оказывается неочевидным, случайным, оказывается ошибкой истории, которую необходимо исправить, руководствуясь переоценкой роли тех или иных социальных групп и универсальным принципом толерантности. Не случайно именно в этот период постмодернизм заявляет об отказе от авторитетов, о вседозволенности, он призывает выступать против «тотализирующего» единого дискурса — будь то наука, философия или господство некой идеологии.

Одним из наиболее очевидных результатов деятельности этих движений становится феномен политкорректности, который играет свою роль не только в социальных отношениях, но и отражается на научном дискурсе. Основная предпосылка политкорректности — требование толерантного отношения к представителям «иных» по сравнению с субъектом действия социальных групп. Лежащее в основе политкорректности понятие толерантности означает
прежде всего то, что каждая социальная группа имеет право на равную степень уважения и равное право голоса по сравнению с другими социальными группами. Однако в большинстве случаев уделяется внимание именно «угнетенным» группам, меньшинствам, чьи права естественным образом могут ущемляться в демократическом обществе (ведь демократия предполагает власть большинства) и порой происходит перекос: в проявлении толерантности к меньшинствам начинает «угнетаться» большинство, представители которого заведомо объявляются агрессивными
и нетерпимыми к любой инаковости.

Борьба за политкорректность, таким образом, в некоторых случаях приводит к размыванию границ между понятиями «нормы» и «девиации» («отклонения»), поскольку любой тип поведения, следуя толерантности, может быть объявлен «разновидностью нормы». Это прослеживается не только в психологии, где критерии отделения «нормального» сознания от «ненормального» играют принципиальную роль, но и в социальной жизни, где разные поведенческие моде-
ли могут также оцениваться подобным образом. Основным критерием оценки, который должен отделить норму от не-нормы, становятся политические решения, и таким образом целый ряд знаний неизбежно становится относительным, субъективным.

Следует отметить, что изначально термин «политкорректность» (politically correct) употреблялся скорее в смысле соответствия с существующей политической линией, т. е. выражал политический конформизм. В середине XX века его ассоциировали с приверженностью «генеральной линии партии» в СССР. Однако с конца XX века политкорректность приобретает современный смысл, связанный в первую очередь с правовым и этическим статусом наименований отдельных лиц и групп. Политкорректность прежде всего относится к ущемленным (или ущемляемым ранее, а сейчас уравненным) в правах лицам и группам и связана с такими понятиями, как пол, раса, этническая или культурная принадлежность, религия, сексуальная ориентация, физическая или психическая инвалидность и т. п. Положительным замыслом программы политкорректности является попытка снятия возникающих на почве этих вопросов конфликтов, опирающихся на универсальные для любого общества противопоставления «свой-чужой».

Цель политкорректности — добиться максимального взаимного уважения и терпимости к представителям иных социальных групп. Политкорректность крайне акцентирует роль названий или имен, приписываемых тем или иным личностям и социальным группам.

Именно наименование — «ярлык» — той или иной группы, личности или явления подвергается корректировке в первую очередь. Истоки политкорректности в ее современном виде лежат, прежде всего, в феминистском движении и в движении за гражданские права чернокожих в США. Результатами этой борьбы стал не только ряд важнейших политических решений, но и изменение политической и публицистической риторики. Для описания новых отношений,
возникших в реальности, начали использоваться новые имена субъектов этих отношений.

Так, например, в 1990-е гг. в американских социогуманитарных науках сформировалось понятие гендерно-нейтрального или инклюзивного языка. Опираясь на гипотезу лингвистической относительности Сепира-Уорфа, утверждающую, что мы мыслим и воспринимаем мир таким образом, каким нам предписывает употребляемый нами язык, или, взяв сильную версию этой гипотезы, что язык предопределяет наше поведение в той или иной культуре, теоретики феминизма выдвинули идею об очистке языка от гендерно-нагруженных стереотипов и терминов или, используя политический термин, от сексизма. Исследования 1970-1990-х гг., преимущественно в США, показали, что во многих случаях языковые традиции английского языка подчеркивают доминирование мужского начала над женским. Так, например, в ряде слов, обозначающих профессии, заведомо используется слово «man»: mailman (почтальон), fivQman (пожарный) и т. д., что автоматически как будто исключает возможность для женщины занимать эти профес-
сии. Или же ряд общих слов, таких как mankind (человечество) исключает таким образом женщину из класса людей, именно слово man (мужчина) одновременно означает «человек». К сексистским также относят обращение к женщине в зависимости от ее семейного статуса: замужняя missis или незамужняя miss(3) и т. д.

Постепенно в западной (прежде всего англоязычной) научной литературе инклюзивный язык становится общепринятым, и возникают странного рода лингвистические конструкции, например, когда упоминаемый субъект не обладает специфическими гендерными характеристиками (скажем, когда в тексте речь идет о неком абстрактном исследователе), вместо обозначений he (он) или she (она) в английском академическом языке может употребляться they (они) с последующим использованием глагола в единственном числе. Следует заметить, что в русском языке построение гендерно-нейтрального языка практически невозможно, в связи с изменением по родам форм глаголов и прилагательных.

Однако обновления языка происходят не только в связи с сексизмом. Например, если раньше в США негры противопоставлялись «белым», то теперь предполагается существование единого сообщества, состоящего из белых американцев и афроамериканцев. В попытке борьбы с исторической памятью слово «негр» (от исп. negro — черный) стало считаться оскорбительным (если произносится белыми, особенно в варианте nigger), при этом может в
шутливой форме применяться к самим себе чернокожими. Забавно, что слово «black» — по смыслу означающее то же самое, что negro, становится политкорректным, также как и «афроамериканец» (для чернокожих граждан США) в США или, например, «африканец» (Africain) для чернокожих граждан во Франции. Таким образом, идентичные по смыслу понятия «negro» и «black» из-за исторической «нагрузки» первого приобретают совершенно разное звучание, и их применение ведет к совершенно разным социальным последствиям. Некоторыми оспаривается также устоявшийся термин «негроидная раса»(4), ряд представителей естественных наук предлагает избегать его использования(5). В то же время в русском языке слово «негр» считается политически нейтральным. Казалось бы, еще давно сказано Великим Бардом: «Что значит имя? Роза пахнет розой, / Хоть розой назови её, хоть нет»(6). Однако в случае с подоб-
ными определениями имена играют важнейшее социальнополитическое значение, несмотря на то, что онтологически речь идет об одном и том же объекте. И хотя изменение наименования не сделает кожу человека ни темнее, ни светлее, оно способн трансформировать социальную реальность.

Помимо расового вопроса, политкорректность касается также вопросов культуры, этничности(7), религии. Так, например, в ряде англоязычных стран в рамках религиозной терпимости стандартное сезонное поздравление «Счастливого рождества» (Merry/Happy Christmas) стали заменять на Happy Holidays; христианские праздники в ряде стран становятся не универсальными выходными днями, а выходными только для верующих-христиан, тогда как,
например, мусульмане в эти дни работают, но отдыхают в дни своих религиозных праздников. Возникает вопрос — возможно ли вообще сохранить традиционные (связанные с религией) праздники в современных многонациональных и многоконфессиональных государствах так, чтобы это соответствовало нормам политкорректности? И могут ли религиозные праздники быть официальными национальными праздниками в государствах, которые конституционно провозглашаются светскими?

Еще одним проявлением политкорректности, важным для конструирования научного знания, является обозначение психических отклонений и физических увечий как вариаций нормы. Порой и вовсе происходит инверсия оценки и «превращение» увечия в дар. Так, человек с психическими отклонениями становится «альтернативно одаренным», тот, кого раньше называли «умственно отсталым» (mentally retarded) теперь рекомендуют называть «испытывающий вызов со стороны психики» (mentally challenged). Даже вместо терминов «слепой», «глухой», «низкорослый» предлагают аналоги visually challenged («испытывающий вызов со стороны зрения», hearing impaired («с нарушениями слуха»), vertically challenged («испытывающий вызов со стороны роста»).

Подобные переименования основываются на предпосылке, утверждающей, что индивид, принадлежащий к подобной категории, будет чувствовать себя менее «угнетенным», менее оторванным от общества, если «ярлык», которым обозначают его инаковость, будет отражать попытку сгладить существующие различия, либо лишить название данной социальной группы идеи ущербности. В англоязычных политкорректных конструкциях со словом «challenged» (испытывающий вызов) подспудно подчеркивается идея мужественной борьбы человека с имеющимся у него «затруднением» (или «особым качеством») — будь то проблемы со слухом, генетические отклонения в психике или просто небольшой рост.

Вместо привычных «неполиткорректных» обозначений, которые подчеркивают недостаток, лишенность чего-то, политкорректная терминология формулируется таким образом, что идея лишенности каких-то способностей изымается из названия группы, подчеркивается лишь, что обретение этой способности дается представителям данной группы тяжелее, нежели другим, т.е. предлага ется менее радикальная формулировка. Либо же, как в случае с «альтернативной одаренностью», название предполагает, что представители данной группы, будучи ограниченными в некоторых способностях, присущих большинству людей, одарены в другой области, которая, напротив, большинству людей недоступна.

Здесь, по сути, осуществляется попытка за счет изменения внешней референции не только иначе позиционировать данную соци альную группу среди других, но и трансформировать внутреннее отношение принадлежащего к указанной группе индивида к его «особости». Однако если мы назовем слепого «испытывающим вызов со стороны зрения», он от этого не прозреет; потому следует уделять внимание не только трансформации дискурса, но в первую очередь трансформации среды, которая сможет действительно облегчить жизнь слепых, какими бы словами мы их ни называли.

Политкорректность, таким образом, каких бы вопросов она не касалась, тесно связана с релятивизмом, поскольку исходит из представлений, что сущность того или иного явления зависит от его наименования. Это предполагаемая зависимость явлений от того, как они названы и проговорены в дискурсе, является характерной для социального конструкционизма. Предполагается, что если мы переименуем тот или иной феномен, то изменится не только его социальный статус, но и отчасти его сущностное содержание. Разумеется, в рамках политкорректности смена назва-
ний нацелена, прежде всего, на то, чтобы изменить не сами явления, а отношение к ним, с целью улучшения положения угнетенных индивидов и групп. Это попытка «очистить» язык от увязших в нем стереотипов и создать новые дискурсы для привычных явлений. Но, действительно, можем ли мы изменить реальность, изменив способы ее описания? Лишь до определенной степени. Как не меняй имена, человек всегда будет относиться, по меньшей мере, настороженно к тем людям, которые отличаются от него и попадают в категорию «чужой». И хотя сила слов велика, она велика не настолько, чтобы радикально трансформировать реальность.

Тем не менее, в эпоху борьбы за права зарождаются и далее получают распространение именно такие направления в эпистемологии, которые подчеркивают социально-политический и социокультурные факторы в познании: в эти декады развиваются программы социологии научного знания(8) и социального конструктивизма и конструкционизма(9), сторонники которых, по крайней мере, последнего, не чужды симпатий к постмодернистской позиции. В эпистемологии происходит «социологический» поворот, который выводит на первый план идею контекстно-зависимого знания, идею о том, что истина является лишь продуктом своего времени и существует лишь в своих социокультурных рамках. Этот посыл неизбежно вы зывает вопрос: не являются ли данные позиции релятивистскими?

Сторонники классической эпистемологии, как правило, отвечают на этот вопрос положительно, тогда как представители социально-конструкционистских направлений пытаются доказать, что они релятивистами не являются. Далее мы рассмотрим ряд позиций социально-конструкционистского направления через призму их соотношения с позицией релятивизма.

Социальный конструкционизм и релятивизм

Социальный конструкционизм представляет собой направление, возникшее в ряде гуманитарных наук (психологии, социологии, философии) во второй половине XX века. Его основание приписывают социологам П. Бергеру и Т. Лукману, которые описывают в своей работе «Социальное конструирование реальности» (1966 г.)(10) социологическую теорию сознания, согласно которой люди и группы людей принимают непосредственное участие в создании воспринимаемой ими реальности. Элементом такой реальности и является социальный конструкт (или социальный концепт). В самом начале своей работы они формулируют одну из основополагающих идей социального конструкционизма — «реальность» различна для представителей разных обществ, т. е. любая реальность является
социально сконструированной(11).

Основную значимость социальный конструкционизм приобретает в 1970-1980-х гг., когда он начинает играть ключевую роль в переосмыслении предмета и метода психологии(12). Многие социальные конструкционисты, работающие в сфере социальной психологии, выходят за понятия строго психологической науки и вторгаются в область эпистемологии и философских исследований различных аспектов сознания. Выводы социальных конструкционистов по поводу зависимости психологических фактов и теорий, а также психических явлений (таких как
сознание и Я индивида) от социокультурных контекстов и дискур сов неизбежно приводили к обвинениям (и небезосновательным) в эпистемологическом релятивизме. Эти обвинения осознают и сами конструкционисты: Ром Харре в предисловии к коллективной монографии «Социальный конструкционизм, дискурс и реализм»(13) начинает именно с этой проблемы — как социальному конструкционизму избежать «соскальзывания» в релятивизм?

Появление социального конструкционизма позволило не только рассматривать ряд личностных аспектов как конструируемые и подлежащие реконструкции, но и переосмыслить ряд таких социальных категорий как тендер, сексуальность, раса, инвалидность и болезнь, чего мы уже касались выше, говоря о проблеме поликорректности.

Также социальный конструкционизм предлагал вариант критического переосмысления психологической науки в целом. Если до этого психология подчеркивала свою аполитичность, то социальный конструкционизм поставил вопрос о том, что в психологии невозможно существование «объективных фактов», и стал утверждать, что психология также зависит от конкретных ценностных систем и политических пристрастий. Социальный конструкционизм в целом утверждает, что общественно-политические дискурсы радикальным образом влияют на научные. Акцент на политизированный характер науки и эпистемологии характерен также для философии постмодернизма, с которой социальный конструкционизм зачастую сближается.

Наиболее яркие представители социального конструкционизма, анализируя психологическую науку, всеми способами пытаются абстрагироваться от понятия истины. К. Герген утверждает, что это понятие часто используется лишь для того, чтобы придать вес своей позиции и дискредитировать позицию противника. Истина, однако, не является относительной с точки зрения Гергена, он не утверждает, что одновременно могут быть истинными и ложными, он
утверждает лишь, что истины не существует вовсе(14). Скептично настроен к возможности поиска истины и Дж. Шоттер(15). Харре утверждает, что теория — это не набор «ложных» или «истинных» данных, а руководство к возможным научным действиям(16). Дж. Поттер говорит, что «история» может быть правдивой или нет, но для него более важным критерием является, «работает» ли она. «Истина и ложь, — утверждает он, — могут рассматриваться как шаги в риторической игре»(17).

Ключевым для социального конструкционизма является мнение, что сформулированная психологическая теория конструирует мир психологических фактов. То, что мы ошибочно считаем явлениями, на самом деле риторические конструкции, сконструированные в рамках теории и составляющие ее содержание.

Так, например, с точки зрения Гергена, теории в психологической науке никаким образом не отображают, не изображают, не содержат и т.п. реальность в прямом или деконтекстуализированном виде. Психологические феномены не существуют независимо от дискурса, который предположительно отображает их(18). Он считает, что реальность невозможно отобразить с помощью языка и, хотя языковые «предструктуры» не влияют на сам процесс восприятия, но они влияют на описание того, что было дано в восприятии. Психологические теории, утверждает он, отражают не то, как отдельные ученые пытаются открыть истину, они лишь служат научному сообществу в целом. Это необходимо для координирования работы психологов: для того, чтобы сделать их исследования понятными друг другу(19). Дж. Шоттер утверждает, что воспоминания, мотивы, восприятия не являются психологическими сущностями, они конструируются в ходе разговора. В разных ситуациях и с разными целями они конструируются по-разному(20). С точки зрения Шоттера, теории не нужны, они являются абстракциями.

Создавать знания, считает Шоттер, более важно, нежели «открывать» их. Однако иногда, пишет Шоттер, теория может оторваться от своего социокультурного контекста и создать иллюзию, что она отображает некий реальный мир вещей(21).

Разумеется, из перечисленных выше позиций относительно истины и статуса научных теорий можно прийти к однозначному выводу о релятивистских позициях упомянутых авторов. Тем не менее, в ответ на обвинения в релятивизме, выдвигаемые социальному конструкционизму, Герген отвечает, что не считает, что, в частности, его позиция отрицает существование реальности. Он говорит о том, что психологические процессы происходят и обла-
дают какими-то реальными качествами, однако они остаются непознаваемыми в традиционном эмпирическом смысле, потому что все, что известно, определяется лингвистическими и социальными практиками(22). Таким образом, эту позицию можно было бы счесть не столько релятивизмом, сколько агностицизмом.

Психолог A.B. Юревич подробно описывает процесс влияния личности ученого и общества в целом на построение научной теории(23). С его точки зрения любая научная теория, любое знание, даже опирающееся на конкретные эмпирические факты, находится под влиянием доминирующих в обществе традиций. Важную роль в процессе создания ученым теории играет полученное им воспитание. Особенно в гуманитарных науках, отмечает Юревич, «ученый часто, если не всегда, в процессе построения научного знания использует самоанализ как его источник: подвергает рефлексии свой собственный жизненный мир, свои личные проблемы и отношения с окружающими, а результаты подобного самоанализа обобщает, распространяет на других и формулирует как общезначимое научное знание»(24).

Так, например, Ч. Дарвин, как он утверждает, в своей теории естественного отбора исходил одновременно из практики современного ему английского скотоводства и преобладавших в то время представлений об обществе(25). Подобное влияние социально-политических или идеологических норм может быть как сознательным, так и бессознательным. Если во втором случае речь идет о «впитанных с молоком матери» социальных условностях, то в качестве примера к первому можно привести расовую политику национал-социалистической Германии, оказывавшую жесткое идеологическое воздействие на дискурс целого ряда естественных наук, которые, казалось бы, должны быть значительно менее подвержены идеологическим влияниям, нежели социо-гуманитарные дисциплины. Ряд ученых, работающих в этой идеологически заданной парадигме, вынужден был полностью перестроить свой дескриптивный аппарат, пользуясь заданными критериями (например, знаменитая оценка человеческих черепов по «соответствию» или «несоответствию» арийскому образцу). Таким образом, влияние социальных факторов на научные процессы от-
рицать мы не можем. Однако должно ли это приводить к релятивизму, должны ли мы утверждать, что наличие социокультурного контекста лишает любое знание объективности и, смещая угол зрения на тот или иной феномен, мы способны трансформировать его содержание? Или мы должны говорить о неограниченном плюрализме — сколько типов социальных отношений, столько и «знаний»? Мне кажется интересным рассмотреть в этом ключе наиболее яркий пример в современной социо-политической ситуации, поскольку социальным конструкционизмом полагается, что именно политические и идеологические механизмы играют доминирующую роль в формировании знания. В качестве такой «образцовой» темы я предлагаю рассмотреть такое направление социального конструкционизма как феминистская философия.

Феминистская критика науки

Следует, прежде всего, отметить, что в данной статье не ставится целью рассмотрение феминистской философии и даже феминистской эпистемологии и философии науки во всей ее полноте. Исследования в этой области уже развиваются достаточно долго, чтобы говорить о них как о уже состоявшемся направлении, а также они уже вышли за пределы сугубо политической риторики, острота которой в период «освобождения женщин» затмевала возможность критического подхода к обсуждаемым вопросам. За те декады, которые прошла феминистская философия в своем развитии, в ней выделилось несколько различных направлений, а также достаточно существенно изменился «тон» исследовательских работ. Постепенно на смену политическим лозунгам приходит более глубокий анализ и формирование своего рода теории, центральным понятием которой становится понятие «ситуационного знания»
(situated knowledge), которое будет рассмотрено чуть позже.

Феминистские исследования хорошо подходят для примера, поскольку в них разрабатывается общая для всех «маргинализированнных» групп методология. Феминистки, отстаивая позиции женщин и критикуя патриархальные установки в обществе, обращаются к тем социальным группам, которые также находятся в «угнетенной» позиции — национальным и сексуальным меньшинствам, рабочему классу (в марксистской трактовке), инвалидам и т. д.: всем тем, кто исключается из политического «большинства». Так, центральной проблематикой феминистских исследований становится противостояние «властного» (доминирующего) дискурса, выражающего интересы большинства (либо исторически более приближенной к власти группы — как, например, мужчины в патриархальном обществе) и множества «маргинальных» дискурсов, выражающих альтернативные точки зрения. Одержав победу в борьбе за политические права, феминистки выдвигают новые требования: пересмотр всей истории человеческой культуры с целью ее очистки от нагруженности «маскулинным» («мужским») взглядом на мир. В рамках такого пересмотра должны быть также пересмотрены история науки, ее ключевые понятия, и научная рациональность в целом. А пересмотр науки требует пересмотра познавательных процессов.

Феминистская критика науки начиналась с радикальных заявлений. Разумеется, в первую очередь были подвергнуты критике науки социально-гуманитарного профиля, как обладающие наибольшей субъективностью и наиболее пропитанные идеологическими установками, однако существенная критика коснулась также естественных наук, особенно тех сфер, которые касаются описания живого организма, и, прежде всего, разумеется, организма человека.

Например, некоторые феминистские авторы утверждают, что физиологические процессы человеческого организма описываются в научных текстах, исходя из предубеждения о том, что главное предназначение женщины — это ее репродуктивная функция.

В связи с этим, например, утверждают они, менструальный процесс описывается через негативные термины — неоплодотворенная яйцеклетка «гибнет», уровень эстрогенов и прогестерона «подавляется», начинается «отторжение» внутренних слоев эндометрия и т.д. Они считают, что эти процессы необходимо описывать
нейтрально, избегая такой «негативной» терминологии и вместо «отторжения» писать, например, об «обновлении» внутренних слоев эндометрия. Однако, не вполне понятно, как тогда описывать, например, процесс постоянного отмирания нейронов в головном мозге человека, ведь здесь не идет речь о половых различиях, скорость этого процесса у мужчин и женщин одинакова. Пафос феминистских исследователей отчасти можно понять, ведь в историческом масштабе еще сравнительно недавно, в конце XIX в. женщина считалась неспособной к сексуальному удовольствию, «истерию» лечили радикально, вплоть до удаления матки, а психо-аналитики, в частности «отец» психоанализа Зигмунд Фрейд, подкрепляя свое мировоззрение надуманными теориями, рассуждали о женщинах исключительно как о существах вторичных по отношению к мужчинам. С другой стороны, подобная критика «сексистской» науки не только не представляется нелепой, но и в большинстве случаев — неконструктивной, поскольку, по сути, предлагает радикальную, но совершенно непродуктивную, смену всего дескриптивного аппарата науки. Более того, помимо феминистской критики науки существует также идея феминистской эпистемологии(26), в рамках которой формулируется утверждение, что женщины обладают знанием, которое мужчинам недоступно, следовательно, феминистская эпистемология должна быть отличной от существующей.

Весьма интересный анализ ряда ключевых работ феминисткой философии и феминисткой интерпретации рациональности предлагает Герта Нагль-Дочекал(27). Она приводит следующий пример. Допустим, женщина-зоолог открыла и описала некий новый вид животных из района Амазонки. Ее коллега-мужчина далее цитирует ее работу. Если мы предполагаем, что есть «женский» и «мужской» типы знания, то что происходит в результате такого цитирования? «Женское» знание становится «мужским»? Автор-мужчина на время переключается на «женский» тип мышления? И в том и в другом случае, утверждает Нагль, противопоставление двух типов знания и познания стирается, поскольку возможен такой простой переход от одного к другому. Можно также предположить, что мужчина цитирует текст женщины-ученого, не понимая его. Однако как доказать это непонимание? Для этого нужен третий, сторонний наблюдатель, который не будет принадлежать ни к женскому, ни к мужскому полу, и сможет судить об этом беспри-
страстно, но такого наблюдателя в природе не существует. Другой подход, пишет Нагль, связан с предположением, что подобное разделение на типы знания может быть связано с разным опытом мужчин и женщин, который предопределяется традиционно им предписываемыми разными социальными ролями.

Ученые Джейн Гудолл и Диан Фосси совершили ряд открытий, работая с приматами, используя чувственный подход к шимпанзе и гориллам, что соответствовало женскому характеру в том виде, как он описывался традиционно в западной культуре(28). Феминистская философия науки подчеркивает роль эмоций в познании, которые, как предполагается, рассматривались европейской рациональноориентированной наукой лишь как источник заблуждений. Феминистские же авторы подчеркивают, что эмоциональное отношение к своему объекту исследования способствует эффективности исследования. Так, симпатия, которую Гудолл испытывала к шимпанзе, позволила ей успешно провести длительное и порой утомительное исследование, она выступала подкрепляющим стимулом к работе(29).

Здесь мы сталкиваемся, скорее, с социальными предпосылками, которые конструируют роли разных полов в обществе и таким образом подобное разделение зависит не от природного различия полов, а от социальных условностей, выражаемых в понятии «гендер». Хотя повышенная эмоциональность женщин по сравнению с мужчинами биологически детерминирована, тем не менее, рассмотрение женской психики как исключительно эмоционально-мотивированной уже
представляет собой тендерный стереотип.

В свою очередь было справедливо отмечено, что половая принадлежность исследователя может играть важную роль в таких областях как этнография, проведение опросов и экспериментов с участием людей(30). Так, женщина-этнограф может быть допущена в такие социальные сферы исследуемого общества, куда не имеет доступа мужчина-этнограф (и наоборот)(31). В тех сферах, где исследователь и его объект находятся в тесной, близкой связи, пол исследователя может играть значительную роль. Феминистскими авторами высказываются порой и вовсе радикальные идеи. С. Хардинг утверждает, что само требование формальности и абстракции в научном познании, выраженных в форме «обезличенных» правил и процедур может также являться историческим продуктом и подобное социальное поведение характерно именно для мужчин и является социальным «искажением»(32), поскольку мужчины в западной культуре, благодаря характерным ей процессам социализации, более расположены к абстрактному мышлению. Далее феминистская критика утверждает, что методология научной рациональности заложена в мужской психике и таким образом рациональность выражает идею мужского доминирования. Это заявление достаточно странное, поскольку, как правило, исследователи-феминистки сами получают образование и успешно работают в русле той самой «маскулинной» научной рациональности. Тем не менее, еще одна исследовательница, Э.Ф. Келлер, рассматривает работы Бэкона, где последний проводит сравнение отношений науки и природы с отношениями мужчины и женщины, в которых мужчина (наука) играет доминирующую роль и подчиняет себе женщину (природу). Келлер делает вывод, что, таким образом, наука Бэкона является плодом его патриархальных взглядов(33). Здесь совершенно очевидно, что автор в данном случае путает критику общественных позиций самого Бэкона с критикой его научных работ. Метафора, которую приводит Бэкон, действительно отражает соответствующие его эпохе представления об отношениях мужчины и женщины и с современной точки зрения может быть осуждена и подвергнута критике. Однако само утверждение об ученом,
подчиняющем себе природу, не имеет никакого отношения к ролям мужчины и женщины, это утверждение совершенно иного порядка и патриархальные взгляды здесь ни при чем.

Значительно больше, нежели Бэкон, заслуживает феминистской критики Кант, полагающий, что женщины не способны в своих действиях следовать моральному закону. Одновременно Кант подчеркивает, что мужчины и женщины равны в уме, только ум их разного свойства, и высмеивает женщин, стремящихся рассуждать о механике и подобных вещах(34). Здесь, в отличие от бэконовских утверждений, мы сталкиваемся с примером суждения об умственных способностях женщины, исходя из ее социальной роли. Тем не менее, означает ли это, что мы должны формулировать
«мужскую» и «женскую» науку, что фундаментальные основания науки непостижимы для разума, несформированного в патриархальных традициях? В действительности, различия в восприятии существуют и у лиц одного пола, так что в данном случае речь идет не более чем об усредненных статистических данных. «Женский» и «мужской» типы познания, таким образом, становятся подобны неким идеализированным объектам вроде «абсолютно черного тела». Если же мы включим в анализ другой тип «альтернативной» эпистемологии, такой как «квир-эпистемология»(35), то
нам придется отказаться и от этих двух типов познания, противопоставив им множество «промежуточных» тендерных вариаций.

Поскольку сразу напрашивается вопрос — принадлежит ли мужчина нетрадиционной ориентации к доминирующему мужскому дискурсу науки? Является ли его психологическая предрасположенность мужской, женской или некой особой, принадлежащей «третьему полу»?

Если же мы всерьез воспринимаем заявления о том, что научная рациональность отражает исключительно мужскую психику, то в таком случае мы должны сформулировать новое определение науки или же отказаться от понятия науки вовсе, поскольку разделить науку и рациональность не представляется возможным. Вместо истории науки тогда мы должны сформулировать историю различных равноправных точек зрения на объяснение феноменов окружающего мира.
С точки зрения феминизма, мы лишены возможности сделать какую-либо из этих точек зрения главенствующей, поскольку объективность в научном познании недостижима.

Феминистская философия и идеал объективного знания

А. Дебласио, анализируя «альтернативные эпистемологии» (к которым она относит феминистскую, «черную» и «квир» эпистемологии), отмечает, что «альтернативная социальная эпистемология предполагает три общих для всех ее направлений момента, которые в результате сколько-нибудь серьезного анализа, безусловно, будут перетекать из одного в другой:
1 ) проблема опыта и миф о претензии на объективное знание;
2) язык и акт именования;
3) организация образовательных учреждений, негласно поддерживающая белое гетеросексуальное мужское интеллектуальное большинство»(36).
Мы уже коснулись второго аспекта этой проблемы, говоря о языке политкорректности, сейчас же рассмотрим более подробно первый вопрос.

В основании феминистской критики науки лежат более глубокие критические установки, чем те, которые были представлены в предыдущем параграфе. Тезис о «маскулинной» «предвзятости» классической науки заставляет феминисток сомневаться в основополагающих понятиях, лежащих в основе научного знания. Описывая социально-политический контекст трансформации роли женщины в XX веке, Н.С. Юлина отмечает, что «философский феминизм не только прервал «заговор молчания» о женских проблемах, он выявил детерминанту, определяющую характер знания, связанную с социополовой принадлежностью производителя знания, точнее — с теми ролями, которые им определяет культура. Социогендерный подход, или метод вскрытия роли имплицитно существующих в обществе тендерных посылок, феминисты применили к философскому знанию, поставив такого рода вопросы: а так ли не предвзяты и объективны с точки зрения пола известные всем социально философские и моральные теории?»(37). Так, феминизм подвергает сомнению понятия истины и возможность обретения объективного знания. По мнению одного из ключевых авторов
феминистской критики науки Д. Харэуэй(38), «объективность — просто прием, с помощью которого потребности всех групп оформляются в терминах правящей эпистемологии — нечто вроде интеллектуального тоталитаризма. Таким образом, предполагаемая научная объективность есть лишь иначе поименованная субъективность. Подобно тому, как линза фотоаппарата претендует на объективность, тогда как на самом деле фокусируется на чем-то, предпочитает один кадр другому»(39).

Итак, основным фактором, подвергающим сомнению возможность объективности истины, в феминизме выступает половая
принадлежность исследователя. Речь, однако, идет не столько о биологических различиях, могущих лежать в основе познания: феминистки пишут прежде всего не о поле, а о тендере, т. е. о том, как политические установки и социальные предубеждения предписывают представителям того или иного пола нормы поведения. Таким образом, феминизм выступает как разновидность социального конструкционизма, с акцентом на лишь одну составляющую общественных отношений — оценку существующих социальных ролей представителей разных полов. Гендерно зависимое знание, таким образом, отражает действительность в «маскулинной» или «фемининной» перспективе, при этом «маскулинная» перспектива рассматривается как наследие многовековой истории патриархального общества, где мужчина играет доминирующую, а женщина — подчиненную роль. Феминистки отмечают, что определения человека, которые дает классическая философия — начиная от Аристотелевского «полисного животного», и далее — человек как рациональное существо, общественное животное, существо, обладающее свободой, автономией — все эти определения относились к мужчине, поскольку женщина была выведена за сферы политической, общественной, экономической жизни, не обладала свободами, а репродуктивные функции женщины, а также ее семейные обязанности и домашняя работа не считались подлинно человеческими качествами или видами деятельности(40)'(41). Уже начиная с анантичности (если ориентироваться на письменное наследие, а по факту — вероятно, ранее) роль женщины редуцировалась к ее репродуктивным способностям, науки считались неподвластными женщине, и даже в XIX в., давшем миру, к примеру, такого выдающегося математика, как Софья Ковалевская, еще всерьез полагали, что от занятий математикой у женщин начинается «блуждание матки», которое ведет к истерии(42). Таким образом, если мужчина в классической философии является носителем свободы, рациональости, разумности, то женщине свойственны иррациональность, эмоциональность, необъективность. Феминистки полагают, что все оппозиции классической философии проистекают из «маскулинной» перспективы: материя и дух, разум и чувства, природа и социум, по их мнению, имеют в своей основе подспудную патриархальную установку о дихотомии мужского и женского начал, где
женщина воплощает материальное, чувственное, природное начало, а мужчина — духовное, разумное, социальное, т. е., по сути, только мужчина является и творцом культуры, и ее в полной мере «потребителем».

Феминистки предлагают отказаться от этих оппозиций в пользу холистического опыта, лишенного указанных дихотомий, а в качестве методологии использовать контекстуализм в оценке любого знания. Критике рядом феминистских исследователей подвергает ся также распространенная в современной философии традиция аналитической философии, в которой видится «типичный продукт патриархальной культуры. Это сказывается в «эпистемологической тирании», во взгляде на познание как агрессию по отношению к объекту, в следовании лозунгу Бэкона «Знание есть сила», в претензии на объективность и универсальность»(43).

Идеал объективности, столь важный для классической науки, в феминизме подвергается большому сомнению. Сандра Хардинг предлагает разделять «сильную» и «слабую объективность». Феминизм с ее точки зрения защищает «сильную объективность», признавая, что все теории далеки от истины. Идея же нейтральной науки или неидеологизированной эпистемологии относится к «слабой объективности», игнорирующей контекст научного открытия, ценностей, интересов, моральных установок исследователей, лежащих за научными открытиями(44).

Отрицание идеала объективности знания неизбежно приводит к обвинениям в релятивизме. Однако феминистки, в большинстве своем, эти обвинения отрицают. Как утверждает статья в Стэнфордской философской энциклопедии, посвященная феминистской эпистемологии и философии науки, феминизм с его позицией «гендерного» (gendered) знания, тем не менее, не склонятся к релятивизму и не отрицает возможности существования объективного знания, однако ставит новые вопросы о критериях объективности.

Задается вопрос, если любое знание находится в «гендерной» перспективе, то возможна ли вообще смена перспективы? Может ли мужчина иметь доступ к «женскому» («гиноцентричному») (gynocentric) знанию, а женщина — к «мужскому» («андроцентричному»)(androcentric)? Является ли какая-либо из этих перспектив эпистемологически «привилегированной»(45)? В конечном счете, как и в случае с утверждениями Гергена о социальном конструкционизме, феминистская эпистемология может оказаться не релятивистской, а агностицистской позицией.

Феминистки, критикуя «маскулинный» дискурс, доминирующий в науке и познании, тем не менее, зачастую противоречат сами себе. Стремясь доказать, что женщина не является низшим по отношению к мужчине существом, феминистки, тем не менее, подчеркивают те свойства, которые более развиты у женщин, нежели у мужчин. Зачастую это выглядит так, как будто они, признавая, к примеру, свою неспособность к рациональному мышлению, утверждают, что вместо этого они способны с большей чуткостью воспринимать настроение других людей. В этом противопоставлении проглядывает некая отсылка к риккертовским методам научного познания, где социогуманитарные науки (науки о духе) являются ценностно-нагруженными и потому должны использовать индивидуализирующий метод, тогда как естественно-технические (науки о природе) являются ценностно нейтральными и используют генерализирующий метод, метод обобщения. С феминистской точки зрения, именно риккертовские «науки о природе» являются воплощением «маскулинной» рациональности, тогда как «науки о духе» близки «фемининному» подходу, ориентированному на вчувствование. Не означает ли это, что «фемининная» перспектива, вопреки опасениям феминисток, уже была включена в научный дискурс, как и, собственно, понимание того, что не все знание является ценностно нейтральным?

Обвинения в релятивизме в основном сосредоточены вокруг направления феминистских постмодернистов, которые утверждают, что объективное знание невозможно, поскольку всегда присутствует плюралистичность перспектив. Харэуэй утверждает, что эта позиция отвергает одновременно и объективизм, и релятивизм. С ее точки зрения, обе эти позиции перекладывают ответственность на третью сторону: объективизм утверждает, что мир засталяет меня видеть вещи такими, какие они есть, а релятивизм утверждает то же самое об идентичности индивида. Однако постмодернисты, утверждает она, подчеркивают, что люди не заперты в своих культурных, исторических, тендерных и прочих идентичностях, что они могут менять познавательные перспективы по собственному желанию(46). В такой трактовке вместо релятивизма мы имеем дело с плюрализмом. Однако подобная способность к переключению «перспектив» означает, что либо указанные перспективы дают не знания, а мнения относительно тех или иных фактов и теорий (и тогда мы имеем дело с релятивизмом: все относительно, любая точка зрения может быть принята и опровергнута одновременно), либо же говорить о знании мы можем только в узкой социокультурно ограниченной ситуации, при выходе за пределы которой знание теряет свою значимость.

Абсолютная объективность возможна, с точки зрения феминисток, только тогда, когда в познании мы руководствуемся исключительно свойствами объекта, а не нашими предположениями и предубеждениями (bias), т. е. объективный взгляд должен быть «взглядом ниоткуда», который невозможен. В некоторых же случаях и вовсе высказывается утверждение, что само понятие «объективность» — продукт «маскулинной» культуры, а раз мы не говорим об «объективности», то и о релятивизме говорить невозможно(47) . Хотя мы можем согласиться с тезисом о невозможности абсолютной объективности, тем не менее, в истории науки именно критерий объективности (пусть и не абсолютной) является одним из основополагающих при оценке научных открытий и теорий. Объективность не абсолютна, но объективность предполагает возможность пренебречь вторичными, периферийными факторами, выведение
их за скобки ради выработки единой позиции.

Однако в феминистской философии «объективность» становится недостижимым идеалом, к которому не стоит и стремиться: вместо этого необходимо признать неизбежную множественность перспектив познания.

«Женский опыт» и «ситуационное знание»

Множественность перспектив, в рамках феминистских исследований, прежде всего, разумеется, воплощается в «маскулинной» и «фемининной» перспективах познания и науки. Ученые-феминистки настаивают на том, что, поскольку весь концептуальный аппарат европейской рациональности (как в форме философии, так и в форме науки) сформулирован мужчинами и несет в себе следы и стереотипы патриархального мышления, «женский опыт» в нем не учитывается. В связи с этим возникает потребность в попытке эксплицирования «женского опыта», дополнения науки новой перспективой.

«Мужской» и «женский» опыт, действительно, обладают каждый своей спецификой, хотя бы потому, что мужской и женский организм обладают рядом физиологических отличий, воздействующих на процессы восприятия. Еще Чарльз Кули в начале XX ве-ка, исследуя поведение младенцев обоих полов, выделяет у них существующие изначально различные области интересов. Мальчики больше заинтересованы своей мышечной активностью и операциями с неодушевленными предметами. Интерес же девочек в первую очередь сосредоточен на окружающих людях. Эти свойства, как показывают статистические данные, ложатся в естественное разделение труда между мужчинами и женщинами в современном западном обществе. Разумеется, существует небольшой процент женщин в изначально мужских профессиях, например, требующих тяжелого физического труда, а также процент мужчин, занимающих
традиционно женские должности. Однако в большинстве своем существует достаточно четкое разделение трудовых сфер, основанное на изначальной психологической и физиологической предрасположенности(48) полов к той или иной деятельности .

Различия проявляются и в таких сферах, как, например, этические установки. Кэрол Гиллиген в книге «Другим голосом», вышедшей в 1982 году подтвердила вывод, сделанный психологом Лоуренсом Кольбергом о том, что мужчины и женщины поразному принимают решения: первые склонны апеллировать к нормам и принципам, вторые больше исходят из контекста и общей ситуации. Кольберг рассматривал мужской способ как приоритетный, однако Гиллиген утверждала, что подобная оценка проистекала из ограниченного и устаревшего понимания сферы этического, идущего еще от Канта(49). Работа Гиллиген легла в основу направления этики заботы, таким образом, подвергнув сомнению
абсолютность моральных законов.

В основу познавательной перспективы женщин должен лечь «женский опыт», который, если мы говорим о научной перспективе, должен обладать универсальностью. Для описания «женского» («фемининного») типа познания феминистки, используя предпосылку, что классическая наука строится на базе «мужского опыта», пытаются сформулировать понятие специфического «женского опыта», отличного от мужского и мужчине недоступного. Н.С. Юлина делает критическое замечания относительно попыток феминисток выделить признаки «универсального женского опыта». Так, она отмечает, что при определении подобного понятия используются не только общие для всех женщин биологические признаки, но и культурные установки исследователя, в связи с чем, например, в результате полевых исследований делался вывод, что опыт, к примеру, африканских женщин ближе к опыту африканских мужчин, нежели опыту белых американок(50). Также она отмечает, что феминисты, выделив понятия «фемининность» и «маскулинность», так и не смогли найти критерии различия. Проблема вычленения универсального женского опыта проявляется и в том, что в разных странах феминистки делают акцент на разной проблематике, исходя и из философского стиля конкретной страны, и из социально-политических условий.

Так, например, американская феминистская философия находится под влиянием социологизма, социологии научного знания, французский же феминизм тесно связан с постмодернистской философией. Французские авторы сосредоточены на «деконструкции «тотализирующих структур власти», на «снятии маски» с «мужского лица» философии, характеризующегося «логоцентризмом» и поиском объективности»(51). По мнению этих авторов необходима деконструкция текстов, превративших женщину в «другое существо» и выработка особого аутентичного женского языка через «переописание женского тела» и текстуальное самовыражение своего Я(52). Таким образом, не только женщины, но и те, кто пытаются говорить от их лица, говорят разными «голосами».

Возможность существования универсального женского опыта критикует также Харэуэй, утверждая, что нет никакой обобщенной категории «женского» или состояния «бытия женщиной»(53), которые мы могли бы использовать в качестве подобных универсалий. Причина возникающих сложностей с описанием универсального женского опыта, во многом связана с тем, что феминистская философия тесно связана с политическим феминистским движением, которое старается отмежеваться от биологического определения пола, делая, как мы уже упоминали выше, акцент на «социальном поле» — тендере. В итоге, «они постоянно наталкиваются на проблему отношения социального и биологического — проблему неимоверной трудности — и заменяют ее проблемой социальных детерминант полов. Вместо биологического редукционизма, по сути, предлагается социологический редукционизм»(54). Проблема женского опыта тесно связывается с проблемой политического статуса женщины, нежели с ее биологическими отличиями от мужчины. Хотя такие специфические проблемы женского биологического опыта как беременность и роды, аборт, сексуальное
насилие описывались и проблематизировались феминистскими учеными, тем не менее, и в этих исследованиях делался акцент на социальный статус женщины, который, не будучи равным с мужским, допускал (и допускает) существование, например, таких явлений, как проституция, порнография, семейное неравенство и т. д.

Так и указанные выше «биологические» проблемы берутся именно в социально-политическом ключе — защита прав женщин на беременность или ее прерывание, защита прав женщины на управление собственной сексуальной жизнью и т. д. Проблема женского опыта сводится здесь к тому, что замалчивавшиеся ранее в связи с «маскулинной» доминантой феномены данного опыта становятся общим достоянием наук, причем не столько естественных, сколько
общественных.

Испытывая затруднения с определением универсального женского опыта и признавая, что он во многом является социокуль-культурно зависимым, феминистки, в рамках развития феминистской эпистемологии и философии науки, разрабатывают понятие ситуационного знания. Ситуационное знание предполагает зависимость знания от социокультурного контекста, в котором это знание формулируется. Бесспорно, любое знание рождается в определенную эпоху и в определенном кругу ученых, однако это не означает, что оно является в каждом случае истинным знанием. Ситуационное знание, в том виде, в котором его предполагает феминистская наука, предполагает не только наличие ситуационно «мужского» и ситуационно «женского» знания, но и ситуационного знания, например, женщин нетрадиционной ориентации, женщин-коммунисток, женщин-представительниц нацменьшинств и т. д. Подобное
же дробление касается и различных групп мужчин. Предполагается, что знание становится зависимым не только от пола, но и, прежде всего, от политического статуса группы, к которой принадлежит индивид, обладающий данным знанием (или создающий его).

Отечественный исследователь феминистской философии O.A. Воронина пишет, что «важным моментом, с точки зрения феминизма, является властный характер отношений субъекта и объекта познания в традиционной эпистемологии: познающий субъект оттесняет на исследовательскую обочину и маргинализует все неважное и незначимое с его точки зрения, тем самым выстраивая картину мира по «своей мерке»»(55). Таким образом, «ситуационное знание» предполагает своего рода демократический ответ тотализирующему властному субъекту.

Идея ситуационного знания предполагает, что различные частные дискурсы дают разные знания, не только разные точки зрения. Однако говорим ли мы здесь о знании или только о мнении той или иной социальной группы относительно того или иного знания или научного факта? Представляется, что то, что феминистские ученые называют ситуационным знанием, является именно мнением, «мнимым» знанием, интерпретацией некого научного факта
или наблюдаемого явления через призму социокультурной «ситуации». Ситуационное знание играет более существенную роль в социогуманитарных науках, например, в истории, где объективные исторические факты могут участвовать в диаметрально противоположных субъективных теориях, зависящих от позиций тех или иных авторов. Однако если мы будем предполагать «ситуационность» естественнонаучного знания, то мы рискуем лишиться науки в том виде, в каком мы привыкли ее понимать.

Постоянно присутствующий в феминистской философии акцент на доминирующем властном дискурсе (вдохновленный идеями Мишеля Фуко), на идеологии, диктующей, что именно мы должны считать истинным, вероятно, является результатом идеологического диктата, характерного для тоталитарных государств первой половины XX века. Идеологии государственных машин, пришедших на смену тоталитарным, становятся более мягкими (более скрытыми), но опасение остается: опасение, что истина — это только «истина в первой инстанции», т. е. в том виде, в котором она продиктована господствующей идеологией. Этот страх того, что тотализующий дискурс навяжет нам свое понимание истины, приводит к формированию концепций, подобных социальному конструкционизму — концепций, утверждающих, что «истины» являются продуктами различных социокультурных позиций, каждой эпохе — своя истина.

Однако не получается ли, на самом деле, что когда феминистская философия требует «де-маскулинизации» научного дискурса, она по сути требует его «феминизации», что угнетенные меньшинства в своей борьбе за равно-
правие на самом деле склоняют чашу весов в свою сторону, таким образом вновь отклоняя ее от истины, которая, как всегда, «где-то посередине».

Ряд авторов (вдохновленных марксистскими идеями о том, что знание зависимо от классовой позиции пролетариата) высказывали также предположение, согласно которому женщины как угнетавшийся в течение долгого времени класс обладают более острым чувством реальности и, как следствие, являются более точными исследователями(56). Однако можно возразить, как замечает Нагль, что далеко не все представители угнетенных групп обладают таким уж обостренным чувством реальности. Более того, многие женщины, например, даже после укрепления позиций феминистического движения, вовсе не чувствовали и не чувствуют себя угнетенными или ущемленными в правах и не понимали посыла феминисток. И в целом тезис о том, что угнетенность, противопоставленность главенствующему дискурсу дает более точный взгляд на мир, является спорным. Зачастую взгляд угнетенных групп, напротив, является крайне пристрастным, сконцентрированным на своей «больной» теме. Именно это проявляется, в частности, в работах многих феминисток.

Также может возникнуть ситуация, когда, пытаясь дать право голоса маргинальным группам, мы потеряем общую базу, от которой могли бы отталкиваться. Дробление «женского дискурса» на дискурсы «чернокожих женщин», «женщин-представительниц рабочего класса», «женщин-инвалидов» и т. д., каждая из которых обладает уникальным видением мира, означает, что мы вообще не способны давать никаких обобщающих определений, потому что такие подкатегории могут множиться до бесконечности. При такой диверсификации мы становимся в принципе неспособными на какие-либо дальнейшие коллективные действия(57). Страх перед «тоталитарным дискурсом» не должен приводить к полному отказу от каких-либо универсалий. И если мы предполагаем возможным говорить о различиях женского и мужского научного дискурса, то в рамках предложенных выше диверсификаций мы должны говорить также об отдельных дискурсах женщин-рабочих, чернокожих женщин и т. д. Однако в такой форме мы можем считать абсолютно любое знание «ситуационным» и половые различия не имеют здесь решающего значения. Если мы признаем, что женщины
имеют доступ к особому «женскому» знанию, то таким образом мы должны признать абсолютный плюрализм знания — каждая социальная группа будет обладать своим собственным подходом. Даже среди женщин типы знания будут зависеть от их расовой или этнической принадлежности, языка, религии, сексуальной ориентации и т. д. Тем не менее, такой подход в целом лишает нас возможности обладать даже каким-либо подобием объективного знания, и, следовательно, сама ценность эпистемологии ставится под сомнение, не говоря уже о ценности научного знания.

Заключение

Итак, феминистская эпистемология и критика науки в первую очередь оказываются противопоставлением представления о науке и истине, навязанного авторитарным мужским дискурсом, и демократического принципа, которого, как полагается, придерживается женский дискурс. Классическая наука с требованием объективности истины для феминисток — это аналог идеологического диктата, который требует, чтобы существовала только одна единственно верная точка зрения, которой должны придерживаться все без исключения исследователи. Утверждается, что такого рода отношение к истине является плодом «маскулинной» рациональности.

Взамен подобной модели науки предлагается разнообразие точек зрения, выраженное в релятивистской по своей сути модели «ситуационного знания», где для разных тендерных ситуаций в сочетании с разными социокультурными контекстами знание будет непостоянным, изменчивым. Торжество демократических принципов и свобод в политической жизни предлагается перенести в сферу научного знания. В итоге, в обществе, где любое «ситуационное знание» рассматривается как самостоятельное, самодостаточное знание, исчезает смысл научного поиска. Он уступает место праву голоса: каждый имеет право голоса в политической жизни, но и не только; ведь выходит, что каждый имеет право голоса в научном описании действительности, причем каждый из этих «голосов» представляет самостоятельную ценность и все они должны быть выслушаны с равным вниманием. Однако зачастую как в феминизме, так и в случаях других «маргинальных» (или «альтернативных») эпистемологии происходит перекос в другую сторону — критикуя перспективу доминирующего «маскулинного» дискурса, феминистки не просто утверждают, что «фемининная» перспектива или перспективы не хуже имеющейся, они утверждают, что она (или они) лучше, что замалчивавшийся женский взгляд на мир более полный, более правильный, более объективный и близкий к истине, существование которой они отрицают. Вместо заявляемых демократических принципов возникает борьба дискурсов за доми-
нирование.
Феминистская философия и феминистская эпистемология представляют собой, таким образом, один из наиболее распространенных образцов релятивистской концепции в рамках социального конструкционизма. В современной мировой философии, особенно в англоязычных странах, можно встретить множество работ, посвященных вопросам феминистской философии, множество фондов и программ, поддерживающих исследования на данную тему.

Эти исследования очень важны в тех регионах, где женщины попрежнему не уравнены в правах с мужчинами (de facto или de j uro), и подобные инициативы должны не только помочь осмыслить существующее неравенство, победить стереотипы, но и способствовать трансформации роли женщины в данных обществах, в том числе стимулировать политическую деятельность в данном направлении. Также нельзя не заметить, что феминистская философия выявила ряд эпизодов в истории науки, когда существующие социальные стереотипы относительно ролей мужчины и женщин нарушали объективность научного анализа, однако, как и было показано выше, то же происходило не только в связи с тендерными, но также и с расовыми, религиозными и другими стереотипами.

Тем не менее, утверждения ряда вышеупомянутых авторов, ставящих под сомнение основы рационального европейского мышления по причине его «патриархальности», кажутся не только эмоционально-субъективными и необоснованными, но и в принципе обесценивают любую попытку анализа научного процесса. Несомненно, что благодаря особенностям женского мышления, продиктованным иными гормонально-эмоциональными характеристиками восприятия, женщины-ученые могут в некоторых ситуациях предложить иной взгляд на научную проблему, нежели мужчины-ученые. В то же время, на основании чего мы можем оценить, что этот иной взгляд продиктован именно «женскостью», а не какой-либо иной индивидуальной чертой исследователя? Предлагаемая в феминистской эпистемологии идея «ситуационного знания» на первый взгляд кажется разумной и очевидной, на второй — уничтожает понятие объективного знания как такового (чего феминистская философия и добивается). Тогда как без понятия объективного знания сам научный процесс становится бессмысленным, поскольку лишается цели. Объективное знание, несомненно, является идеалом, идеалом недостижимым, но является ли этот идеал сугубо «маскулинным»? Стремление к идеалу, поиск истины пред ставляются универсальными человеческими ценностями, которые присущи представителям как доминирующих, так и «угнетенных» групп, пусть даже сами идеалы и истины у них будут разными.
Критика феминистской философии, впрочем, является делом неблагодарным, поскольку любое возражение может быть воспринято как продиктованное «патриархальной» научной традицией.

И даже утверждение об «универсальных человеческих ценностях» легко разбить с помощью контраргумента, порожденного моральным релятивизмом, который заявит, что любая система ценносте является исторически и социокультурно обоснованной и существует лишь в конкретном обществе, и, таким образом, универсальной являться не может.

Говоря же о феминистской эпистемологии как самостоятельном направлении, следует заметить, что она все же не смогла достичь на данный момент сколько-нибудь основательного теоретического уровня. O.A. Воронина признает, что, к сожалению, феминистская эпистемология пока больше представлена критикой традиционной «маскулинной» эпистемологии, нежели позитивной версией новой «женской» эпистемологии. Н.С. Юлина же в заключение своего анализа феминистской философии отмечает, что «перестройка с женской перспективой осуществлялась за счет приспо-
собления концептуальных средств так называемых «мужских», чаще всего релятивистских, теорий. Социогендерный метод в философии в значительной мере свелся к работе с материалом на базе интуиции без набора четких методик и критериев, дающих надежные результаты. А когда они хотят сохранить объективность и рациональность, то обращаются к «мужским» теориям, в том числе наработанным в «элитарной» аналитической традиции»(58). Таким
образом, программа переписывания науки на гендерно нейтральный язык остается пока невыполненной и вряд ли выполнимой.

Феминистские исследования пытаются слить воедино эпистемологию и политическую практику, пытаясь сделать релятивизм и плюрализм последней главными методологическими принципами для первой. Результатом, однако, на данный момент является, скорее, разрушение (или попытка разрушения) «старой» эпистемологии,
нежели создание «новой».

Британский психолог Вивьен Берр рассказывает, как после первого восхищения идеями социального конструкционизма ее постигло разочарование — слишком часто под знаменем социального конструкционизма появлялись радикально релятивистские концепции: все конструируется, никаких однозначных данных
о реальности у нас нет и быть не может, отказ от идеи абсолютной истины, казавшийся поначалу освобождением, приводит к вопросу о том, как вообще делать выбор между различными версиями описания реальности? Как мы, например, можем утверждать, что какая-то социальная группа угнетена, если понятия «социальная группа» и «угнетение» — это социальные конструкты, которые могут быть бесконечно изменчивыми? Размываются также понятия
субъекта и Я, последнее редуцируется лишь к результату дискурса.

Она ставит далее еще целый ряд вопросов. Если все конструируется, как мы можем утверждать, что одно мнение о мире является более правильным, нежели другое? Если мы допускаем релятивизм в науке, как нам избежать морального релятивизма? Если же мы говорим о реальности, лежащей в основе социальных и психических явлений, то что это за реальность? Каким объектам мы можем приписать статус «реальных»? Есть ли некая реальность за пределами языка? Насколько важен дискурс для понимания социальной реальности и ее трансформаций? И, наконец, каким образом мы должны понимать роль субъекта и Я? Можем ли мы говорить о субъекте как ответственном за происходящие изменения без возвращения к гуманистическим идеям свободно мыслящей личности(59)?

Поставленные Берр вопросы очень точно выражают возникающие проблемы. И основной из них является следующая: если мы полагаем, что существует множество равноправных дискурсов, «голосов» разных социальных групп, то как мы должны совершать выбор между различными дискурсами, как можно считать один вариант более правильным нежели другой? Исходя из требований толерантности, подобное «многоголосье» должно существовать, причем оно должно распространяться на все сферы жизни, в том числе и на научное познание.

С точки зрения политики, подобный плюрализм точек зрения является желательным и включенным в программу демократизации, борьбу за права меньшинств и мультикультурализм. В эпистемологии же он оборачивается релятивизмом. Если любое мнение получит статус «знания», то знание перестанет существовать, будут существовать лишь мнения. С эпистемологической точки зрения, различные мнения и подходы, возникающие в разных социальных условиях, являются лишь условиями для исследования, но не его целью, это лишь индивидуальные точки зрения, которые должны проверяться научным сообществом. Герта Нагль-Дочекал утверждает, что главная задача в данной ситуации заключается в том, чтобы все способы выражения своей точки зрения (в том числе и в эпистемологии и науке) и все подходы к решению проблемы, которые возникают в различных социальных условиях, получили равные условия для того, чтобы быть высказанными и выслушанными(60). Однако следует продолжить данную мысль и отметить, что это не равнозначно требованию, согласно которому все точки зрения будут приняты и обретут статус знания. В итоге возникает вопрос, а что нового говорит нам феминистская эпистемология? Что у каждого есть своя точка зрения на мир, отличная от точки зрения всех остальных? Несомненно, но для понимания этого не требовалось создания новой дисциплины, а главное, никто не будет оспаривать этого утверждения. Но ведь одна из основных целей научного познания заключается именно в том, чтобы выявить такое знание о мире, которое не будет зависеть от точек зрения, которое будет выражать то, что мы знаем все вместе, в независимости от наших различий. «Чистота» этого знания никогда не абсолютна, никогда не избавлена полностью от предвзятости, но
даже эта «неполная» объективность позволяет нам двигаться дальше, в том числе и в стремлении к дальнейшему усилению объективности, в отличие от утверждения, что каждое знание хорошо только в своем узкоспециализированном дискурсе и за его пределами оно теряет значимость. Ведь если последнее утверждение
верно, то мы должны отказаться от попыток создания не только фундаментальной науки, но и образования, поскольку каждый учебник будет лишь частным высказыванием, а ученик сможет говорить учителю, что 2×2 равняется 5 (почти по Оруэллу), поскольку именно такой результат отвечает его, ученика, социальному статусу или же просто особенностям мировосприятия.

Берр говорит о том, что, например, когда мы оцениваем точки зрения угнетенных групп, мы просто должны стараться стремиться к тому варианту, который предполагает больше свободы и лучшее качество жизни тем, кого мы считаем угнетенными. Поскольку мы не можем выйти за пределы своей социокультурной ценностной
системы, пишет она, возможно, нам стоит принимать свои решения, исходя из этой системы ценностей, не обращая внимания на ее относительность(61). Она права в том, что ни один человек не способен полностью абстрагироваться от социокультурной среды, в которой он вырос, а также вынужден согласовывать свои утвержде-
ния с доминирующим дискурсом. Так, ученый формулирует свои идеи в рамках существующей парадигмы, даже если его взгляды способны эту парадигму трансформировать. Признавая несовершенство (с точки зрения достижения абсолютной объективности) существующего языка науки, уточняя его по мере необходимости, мы, тем не менее, должны стремиться к созданию максимально универсального языка для описания фундаментальных научных принципов, а не дробить его на локальные дискурсы различных социальных групп.

Таким образом, следует отметить, что хотя социальный конструкционизм и его частные случаи — феминистская философия, социология научного знания, социокультурная психология — игра ют важную роль в исследовании влияния социокультурного контекста на конструирование научного знания, выводы, формулируемые социальными конструкционистами, радикальны, и склоняются к крайнему эпистемологическому релятивизму (научные факты и теории полностью укоренены в языковых структурах и социальных практиках и не имеют ничего общего с действительностью)и плюрализму (каждая социальная группа обладает своим дискурсом, в том числе и научным, все дискурсы равноправны, исходя из требований толерантности и политкорректное т.п.). Подобная позиция социального конструкционизма была во многом продиктован засильем эмпиризма и бихевиоризма в психологии и представила собой ответную реакцию, противопоставившую доминирующую роль социокультурного контекста при исследовании различных психических явлений. Далее эта позиция вышла за рамки исследований социальной психологии и была распространена как взгляд на построение научного знания в целом. С политической точки зрения, данная позиция оправдана: каждая социальная группа должна иметь право голоса и право на свой взгляд на мир, при условии, что он не ущемляет чужие взгляды. Однако эти принципы не должны распространяться на научное знание и эпистемологию, поскольку таким образом мы рискуем, отвергая возможность объективных, контекстно независимых научных знаний, поставить себя в эпистемологический тупик.

Феминистская философия в данной статье выступает в качестве своего рода «case-study» как наиболее детально разработанная программа в рамках рассматриваемой нами тенденции. Выступая за особое «женское знание» феминистки одновременно выступают за особое знание всех представителей «маргинальных» групп, групп, находящихся в подчиненном положении относительно «большинства». Феминистская эпистемология и философия науки
выступают в качестве представителей нагруженной политическим теории познания. Этот политический акцент вырастает, как было показано в начале данной статьи, из влияния политических движений за права 1960-1970-х гг. с одной стороны и идеи дисциплинарной власти, обсуждаемой в работах М. Фуко и вслед за ним в работах французских постмодернистов и постструктуралистов(62).

В зависимости от причастности к властным структурам или подчиненности им субъекты знания по-разному продуцируют последнее. Н.С. Юлина, анализируя идеи феминизма, пишет о том, что «учет тендерной принадлежности производителей знания, считают они, дает основу для холистского понимания опыта. Такое понимание предполагает: 1) отрицание дихотомии наука/политика;
2) признание эпистемической роли субъективных (и тендерных) компонентов знания;
3) изображение субъекта познания в виде динамичного взаимодействия индивида и сообщества»(63).

Таким образом, с этой точки зрения наука становится частью политического процесса, одним из способов реализации власти и как таковая подвергается феминистской критике. Наука, исходя из современного
социоисторического подхода в эпистемологии, субъективна, любое знание — это выражение чьих-то интересов, и интересы властных групп создают парадигму научного знания, тогда как знание, выражающее интересы «маргинальных» групп, остается на периферии. Наука, утверждает этот подход, не может быть нейт-
ральной, это всегда «чья-то» наука. Смысл знаменитого лозунга Фрэнсиса Бэкона «Знание — сила!», который также можно перевести как «Знание — власть!» трансформируется: если Бэкон говорил о власти человека над природой, которую дает наука, то теперь мы говорим о власти человека над человеком, которая усиливается
с помощью науки.

Действительно, в современной ситуации диктата принципа экономической эффективности возникает ощущение, что только та наука существует и движется вперед, которая оправдывает себя, принося готовые к продаже «под ключ» плоды. Наука и ее результаты должны либо хорошо продаваться, либо подкреплять интересы определенных групп, иначе в ее существовании нет смысла: такова, на первый взгляд, установка современной эпохи. И именно из этой установки берет свои корни релятивизм, который, вопреки попыткам феминистских философов, постмодернистов, социальных конструкционистов и т. п. отмежеваться от него, все же неизбежно следует за подобными позициями. Если ценность знания зависит только от того, какая цена за него назначена либо какой социальной группе это знание принесет больше пользы, то близость данного знания к истине не имеет никакого значения. Птолемеевский геоцентризм более удобен для навигации, нежели гелиоцентрические концепции, должны ли мы считать тогда, что Земля находится в центре Вселенной, а Солнце вращается вокруг нее? Будет ли Земля неподвижным центром
Вселенной для мореплавателей, но одной из планет, вращающейся на орбите вокруг Солнца, для космических путешественников?

Философия Маркса истинна, потому что он учитывал необходимость освобождения женщины, а философия Канта — ложна, потому что он этого не учитывал? Возможно, это новый этап развития европейской рациональности — появившись в качестве единой дисциплины — философии, она становится все более и более диверсифицированной,
распадается на разные науки, и вот теперь каждая из этих наук распадается на множество версий, исходящих из множества различных «перспектив»: там где была биология, появляются «женская» и «мужская» биология, вместо истории — история с точки зрения чернокожих, с точки зрения азиатов, индейцев сиу и т. д.

Несомненно, эти частные версии разных наук имеют значение, однако ни одна из них не может выступать от лица дисциплины в целом. Уважение к разным позициям и разным культурам, по крайней мере, там, где мы говорим о познании, не должно означать, что мы огульно принимаем любую позицию как истинную и самоценную.
Негласный лозунг мультикультурализма провозглашает: «Пусть цветут все цветы». Однако надо помнить, что одни из этих цветов будут просто цвести и радовать глаз, другие дадут плоды, а третьи могут вызвать головную боль или аллергию. Мы должны услышать все «голоса», а затем суметь увидеть сильные и слабые стороны каждой из озвученных позиций и взять от каждой из них сильные стороны, которые позволят нам вырабатывать универсальное общечеловеческое знание о мире. Релятивизм же лишает нас возможности встать на путь к такому знанию и, как следствие, лишает нас вектора дальнейшего развития науки.

Ссылки:

1.Friedan В. The Feminine Mystique. N.-Y., 1963.
2.Некрасов СИ., Некрасова H.A., Платошииа В.В. Американский мультикультурализм. М., 2011.
3.Parks J.B., Roherton M.A. Development and Validation of an Instrument to
Measure Attitudes Toward Sexist/Nonsexist Language // Sex Roles, Vol. 42,
Nos. 5/6, 2000. P. 415-438.
4.Следует заметить, что сейчас многими также оспаривается корректность
использования понятия «раса» в целом. Предполагается, что «раса» является социальным конструктом. Вместо понятия «раса» предлагается исполь-
зовать понятие «этничность». Утверждение о неправильности использова-
ния термина «раса» подтверждают и генетики. К. Вентер и Ф. Коллинс, со-
ставляя карту генома человека, отмечают, что нет каких-то четко выражен-
ных генотипов, лежащих в основе «рас» (См.: Human Genome Project: http://
www.ornl.gov/sci/techresources/HumanGenome/home.shtml).
5.Agyemang Ch., Bhopal R., Bruijnzeels M «Negro, Black, Black African, African
Caribbean, African American or what? Labelling African origin populations in
the health arena in the 21st century». Journal of Epidemiology and Community
Health. 59 (12). 2005. P. 1014-1018.
6.Шекспир У. Ромео и Джульетта. Акт II, сцена II. Пер. с англ. Щепкиной-
Куперник Т.
7.Именно понятием «этничность» предпочитают заменять понятие «раса».
8.Bloor D. Knowledge and social imagery. London, 1976.
9.Berger P., Luckmann T. The Social Consruction of Reality: A Treatise in the So-
ciology of Knowledge. N.-Y., 1966.
10.Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по
социологии знания. М., 1995.
11.Подробней о социальном конструкционизме и его различиях с социальным
конструктивизмом см.: Труфанова Е.О. Социальный конструкционизм в
теории познания: истоки, проблематика, современный потенциал // Эпи-
стемология: перспективы развития. М, 2012. С. 369-400.
12.Леонтьев Д.А. Неклассический вектор в современной психологии // Пост-
неклассическая психология. 2005. No 1. С. 51-70.
13.Harré R. Foreword // Social Constructionism, Discourse and Realism. Inquiries
in Social Construction. Ed. Parker I. London, Thousand Oaks, New Delhi, 1998.
P. XI-XII.
14.HibberdFJ. Unfolding Social Constructionism. N.-Y., 2005. P. 42.
15.Shorter J. Conversational realities: Constructing life through language. London:
Sage, 1993.
16.Havre R. Exploring the human Umwelt // Harré and his critics: Essays in
honour of Rom Harré with his commentary on them. Oxford: Blackwell, 1990.
P. 297-364.
17.Potter J, Representing Reality: Discourse, Rhetoric and Social Construction.
London, 1996. P. 40.
HibberdFJ. Ibid. P. 8.
19.Ger gen К. Social Psychology and the Wrong Revolution // European Journal of
Social Psychology. No 19. 1989. P. 463-484; Proverbs, Pragmatics, and Predic-
tion // Canadian Psychology. No 31. 1990. P. 212-214.
20.Shotter J. Cultural Politics of Everyday Life: Social Constructionism, Rhetoric
and Knowing of the Third Kind. Bukhingham,1993. Цит.по: Hibberd J. Fiona.
Unfolding Social Constructionism. N.-Y., 2005. P. 6.
21.Shotter J. ‘Getting in Touch’: The Meta-Methodology of a Postmodern Science
of Mental Life // Psychology and Postmodernism. London, 1992. P. 58-73.
22.Gergen К. The Place of the Psyche in a Constructed World // Theory & Psycho-
logy. 11. 1997. P. 723-746.
23.Юревич A.B. Психология и методология. M., 2005.
24.Там же. С. 42-43.
25.Там же. С. 44
26.Code Lis the Sex of the Knower Epistemologically Significant? Metaphiloso-
phy. 12. 1981.
27.Nagl-Docekal H. Feminist Philosophy. Engl.Translation. Boulder. Oxford, 2004.
28.Op. cit.
29.Мартишина H.H. Тематика феминистской философии науки в преподава-
нии гносеологических дисциплин // Эпистемология и философия науки.
No2. 2011. С. 124-139.
30.Shérif С. Bias in Pshychology // Feminism and Methodology: Social Science
Issues. Bloomington: Indiana University Press, 1987.
31.Bell D., Caplan P., Karim Wazir-Jahan Begum. Gendered Fields: Women, Men,
and Ethnography. London, N.-Y., 1993.
32.Harding S. Feminism, Science, and the Anti-Enlightenment Critiques // Femi-
nism/Postmodernism. N.-Y., 1990.
j3 Keller E.F. Liebe, Macht und Erkenntniss: Männliche oder weibliche Wissen-
schaft? Munich, 1986.
34.Кант И. Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного / Кант И.
Собр. соч.: В 6 т. Т. II. М., 1963-1966.
35.«Квир» (queer (англ.) — иной) — зонтичный термин, которым обозначаются
тендерные и сексуальные меньшинства, отвергающие традиционные ген-
дерные идентичности, противостоящие гетеронормативной культуре.
В английском языке часто используется просто для обозначения предста-
вителей сексуальных меньшинств.
36.Дебласио А. Новые тенденции в альтернативных эпистемологиях // Эписте-
мология и философия науки. 2010. No 1. С. 163-164.
37.Юлина Н.С. Философская мысль в США. XX век. М: Канон +, 2010. С. 549.
j8 Наг away D. Situated Knowledges: The Science Question in Feminism and the
Privilege of Partial Perspective // Feminist Studies. 1988. No 14.
39.Цит. по.: Дебласио А. Новые тенденции в альтернативных эпистемологи-
ях // Эпистемология и философия науки. No 1. 2010. С. 164.
40.Юлина КС. Указ. соч.
41.Следует, правда, отметить, что платоновское определение человека как
«двуногого животного без перьев» является абсолютно гендерно нейтраль-
ным, однако вряд ли это может оправдать Платона перед феминистками
за его отношение к женщинам, выраженным в диалогах «Пир» и «Госу-
дарство».
42.Справедливости ради надо заметить, что среди членов Пифагорейского
союза (VI в. до н.э.) были женщины, которые занимались философией наравне с другими членами Союза, однако этот случай для античности ско-
рее является исключением.
43.Юлина КС. Указ. соч. С 566.
44.Harding S. Whose Science? Whose Knowledge? Thinking From Women’s
Lives. Ithaca, 1991.
45.Anderson E. Feminist Epistemology and Philosophy of Science // The Stanford
Encyclopedia of Philosophy (Fall 2012 Edition), Edward N. Zalta(ed.), URL =
http://plato.stanford.edu/archives/fall2012/entries/feminism-epistemology/
46.Haraway D. Situated Knowledges / Simians, Cyborgs, and Women, New York:
Routledge, 1991.
47.Юдина КС. Указ. соч. С. 567.
48.Cooiey С.К Human Nature and the Social Order. N.-Y., 1922.
49.Юлина КС. Указ. соч. С. 560.
50.Там же. С. 559.
51.Там же. С. 569.
52.Там же.
53.Haraway D. A Cyborg Manifesto: Science, Technology, and Socialist-Feminism
in the Late Twentieth Century // Socialist Review. 1985.
54.ЮлииаКС. Указ. соч. С. 560.
55.Воронина O.A. Феминизм и тендерное равенство. М., 2003. С. 40.
56.Smith D. Woman’s Perspective as a Radical Critique of Sociology. Sociological
Inquiry. 44. 1974; Rose H. Hand, Brain and Heart: A Feminist Epistemology for
the Natural Sciences. Signs: Journal of Women in Culture and Society 9, no. 1.

1. P. 73-90; Hartstock N. The Feminist Standpoint: Developing the Grounds
   for a Specifically Feminist Historical Materialism // Discorvering Reality: Femi-
   nist Perspectives on Epistemology, Methodology and Philosophy of Science.
   Dordrecht, 1983. P. 283-310.
   57.Burr V. Overview: Realism, Relativism, Social Constructionism and Discourse //
   Social Constructionism, Discourse and Realism. Inquiries in Social Construction.
   Ed. Parker I. London, Thousand Oaks, New Delhi, 1998. 13-26.
   58.Юлина Н.С. Указ. соч. С. 570-571.
   59.Burr V. Указ. соч. Р. 14.
   60.Nagl-Docekal H. Указ. соч. Р. 101.
   61.Burr V. Указ. соч.
   62.См.: подробнее: Сокулер З.А. Знание и власть: наука в обществе модерна.
   СПб., 2001.
   63.Юлина К С. Указ. соч. С. 566.

Источник: Релятивизм как болезнь современной философии. М., 2015, с.228-264